ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

БРОШЕННАЯ ФАБРИКА

Упадок производства в эпоху супербрэндов

Наш стратегический план в Северной Америке — всецело сосредоточиться на брэнд-менеджменте, маркетинге и дизайне товара как средствах удовлетворения потребностей покупателей и насыщения спроса на повседневную одежду Перенос значительной части производства из США и Канады и передача заказов на производство подрядчикам по всему миру позволит компании более гибко распоряжаться своими ресурсами и капиталами, сосредоточившись на развитии своих брэндов  Эти меры жизненно важны, если мы хотим сохранять конкурентоспособность.

Джон Эрматингер, президент американского подразделения компании Levi

Strauss, комментируя решение компании закрыть в период с ноября 1997 г по

февраль 1999 г двадцать одну фабрику и уволить 13 000 сотрудников в Северной

Америке

Как мы видели, многие транснациональные компании — владельцы извест­ных брэндов — стремятся уйти от необходимости идентифицироваться со своими приземленными товарами. Вместо этого они размышляют о глубо­ком внутреннем смысле своих брэндов, об их философии — о том, как они отражают всеобщее стремление к личной свободе и раскрепощенности, дух спорта, атмосферу дикой первозданной природы, общественные идеалы и представления о гражданском обществе В этой обстановке, когда выделка важней овчинки, отделы маркетинга, ответственные за управление имид­жем брэнда, начали рассматривать свою работу не как нечто непосредствен­но связанное с производственным процессом, а в свете прямой конкурен­ции с ним. "Товары производят на фабрике, а брэнды — в уме", — говорит Уолтер Лендор, президент агентства Landor, оказывающего услуги в облас­ти брэнд-менеджмента. Питер Швейцер, президент рекламного гиганта

J. Walter Thompson, высказывается в том же духе: "Различие между продук­том и брэндом — фундаментальное. Продукт — нечто изготовленное на заво­де; брэнд — то, что покупают потребители". Сообразительные рекламные агентства давно выбросили из головы идею, будто они проталкивают про­дукцию, созданную другими, и стали мыслить себя "фабриками" по произ­водству брэндов, создающими то, что имеет истинную ценность: идею, образ жизни, жизненную позицию. Создатели брэндов — это новоявленные супер­производители в нашем постиндустриальном обществе, в так называемой экономике знаний и информации*.

* Knowledge economy — информационная экономика; экономика, основанная на знаниях, в которой большая часть валового внутреннего продукта обеспе­чивается деятельностью по производству, обработке, хранению и распрост­ранению информации и знаний. — Прим. ред.

Эта свежая идея уже сделала нечто большее, чем просто дала нам невидан­ные дотоле рекламные кампании, похожие на храмы супермагазины и утопи­ческие корпоративные кампусы. Она изменяет лицо глобального рынка труда и занятости. Укрепив "душу" своих корпораций, владельцы супербрэндов пе­реходят к стадии избавления от своих неуклюжих "тел", а что может выглядеть более неуклюжим, более мерзостно материальным, чем заводы и фабрики, про­изводящие их продукцию? Причина этих перемен проста: создание и выстраи­вание супербрэнда — процесс чрезвычайно дорогостоящий, требующий неус­танной заботы, внимания и инноваций. Супербрэнды больше всего нуждаются в пространстве, множестве поверхностей, на которых можно штамповать свои логотипы. Но ведь любой бизнес, чтобы оставаться эффективным, может тра­тить на все необходимое — материалы, производство, накладные расходы и брэндинг — лишь ограниченное количество денег, иначе розничные цены на его продукцию подскочат слишком высоко. После того как подписаны много­миллионные спонсорские контракты, а "охотники за крутизной" и гении мар­кетинга получили свои гонорары, денег может оставаться не так уж много. И тогда, как обычно, это становится проблемой расстановки приоритетов, но приоритеты меняются. И как сказал бывший президент компании United Biscuits Гектор Лянь: "Механизмы изнашиваются. Машины ржавеют. Люди умирают. Брэнды — продолжают жить".

Следуя этой логике, корпорациям нельзя тратить свои небесконечные средства на заводы, которые нужно содержать в порядке, на машины, которые ломаются, на служащих, которые неизбежно будут стариться и умирать. Нет, им следует направлять эти ресурсы на виртуальный кирпич и цемент­ный раствор, из которых строятся их брэнды, то есть на спонсорство, на раз­работку дизайна и упаковки, на расширение брэндов с целью внедрения на смежные товарные рынки и на рекламу. А также на консолидацию и укруп­нение бизнеса — на приобретение каналов дистрибуции и розничных сетей, чтобы через них доставлять свои брэнды людям.

Благодаря этому медленному, но решительному изменению корпоратив­ных приоритетов, вчерашние невиртуальные производители — фабричные рабочие и ремесленники — оказываются в опасном положении. В 90-х годах безудержные расходы на маркетинг, корпоративные слияния и расширение брэндов сопровождались невиданным дотоле сокращением инвестиций в сред­ства производства и сокращениями штатов. Компании, которые традиционно довольствовались стопроцентной разницей между себестоимостью заводского производства и розничными ценами на свою продукцию, теперь рыщут по свету в поисках таких заводов, которые удешевят их продукцию настолько, чтобы эта разница приближалась к 400%. Как отмечено в отчете ООН 1997 года, даже в тех странах, где заработная плата и без того низка, расходы на нее и на содержа­ние штатов составляют все меньшую долю корпоративных бюджетов. "В четы­рех развивающихся странах из пяти доля заработной платы в общих производ­ственных расходах сегодня значительно ниже, чем в 70-х и начале 80-х годов". Тот факт, что подобные тенденции появились именно в это время, отражает не только статус брэндинга как экономической панацеи, но также и соответствую­щее обесценивание производственного процесса и товаропроизводителей вооб­ще. Иными словами, именно брэндинг становится основным ресурсом для уве­личения добавленной стоимости.

Когда реальный производственный процесс настолько обесценивается, вполне объяснимо, что с людьми, занятыми на производстве, можно обра­щаться как со стружкой: отработанный материал принято оставлять на обо­чине. В этой идее наблюдается известная симметрия: с тех пор как массовое производство породило потребность в брэндинге и поставило во главу угла не продукт, а брэнд, его роль постепенно обретала все большую важность, пока, более чем через полтора века после промышленной революции, компа­ниям не пришло в голову, что брэндинг может и вовсе заменить собой произ­водство. Как сказал теннисист-профессионал Андре Агасси в рекламном ро­лике фотоаппаратов компании Canon: "Имидж — все".

Пусть Агасси некоторое время рекламировал Canon, прежде всего он — член команды Nike, компании, которая первой ввела в обиход эту новую филосо­фию бизнеса: неограниченные затраты на брэндинг параллельно с чуть ли не тотальным прекращением капиталовложений в наем рабочих-контрактников, которые производят обувь на ее невесть где расположенных фабриках. Фил Найт однажды сказал: "В производстве товаров добавленная стоимость уже не созда­ется. Ее источник заключается в тщательных исследованиях рынка, в инноваци­ях и в маркетинге". Производство для Фила Найта не краеугольный камень его брэнд-империи, а утомительная, маргинальная рутина.

Вот почему теперь многие компании совершенно обходят вниманием про­изводство. Вместо того чтобы производить товары самим, на своих собствен­ных заводах, они пользуются "источниками" товаров, почти как корпорации, занимающиеся добычей природных ресурсов, пользуются источниками ура­на, меди или древесины. Они закрывают существующие фабрики и переходят на подрядный способ производства, размещая заказы главным образом за гра­ницей. По мере того как старые рабочие места перемещаются в другие страны, вместе с ними исчезают и старомодные представления о том, что производи­тель отвечает за тех, кого взял к себе на работу. Пресс-представитель компа­нии Disney Кен Грин дал представление о глубине этих перемен, когда публич­но выразил разочарование тем, что его компания попала под обстрел критики за ужасные условия труда на гаитянской фабрике, производящей одежду под маркой Disney. "У нас нет рабочих на Гаити, — сказал он, намекая на то, что фабрикой владеет их подрядчик. — Вот вы, например, интересуетесь условия­ми труда на целлюлозно-бумажном комбинате, производящем газетную бума­гу, на которой потом печатаются ваши репортажи?" — спросил Грин журна­листку Catholic Register Кэти Майтений7.

От Эль-Пасо до Пекина, от Сан-Франциско до Джакарты, от Мюнхена до Тихуаны глобальные брэнды снимают с себя ответственность за произ­водство, перекладывая ее на своих подрядчиков. Просто сделайте эту мелочь, говорят они им, и сделайте подешевле, чтобы побольше денег осталось на брэндинг. Дешево, слышите, дешево!

Заимствуя модель Nike

Компания Nike, начинавшая свой бизнес как предприятие по импорту/экс­порту беговых туфель японского производства и не владеющая ни одной из своих фабрик, стала прообразом нетоварного брэнда. Вдохновленные потря­сающим успехом найковской загогулины, многие из традиционно организо­ванных (так называемых вертикально-интегрированных) компаний усерд­но имитируют модель Nike, копируя не только ее подход к маркетингу, как мы уже видели раньше, но и ее модель организации производства на стороне и по дешевке, своеобразного аутсорсинга* (* Аутсорсинг — привлечение внешних ресурсов для решения отдельных задач; выполнение отдельных функций по управлению предприятием сторонними спе­циалистами или специализированными организациями. — Прим. ред.) производственных функций. На­пример, в середине 90-х годов кроссовочная компания Vans "смотала удочки" и покинула старомодное царство производства, реорганизовав свой бизнес по образу и подобию Nike. В своем проспекте эмиссии акций при их первич­ном размещении на фондовом рынке компания описывает, как она "недавно перепозиционировалась и стала уже не отечественным товаропроизводите­лем, а рыночно-ориентированной компанией", спонсируя сотни спортсме­нов, равно как и громкие события, связанные с экстремальными видами спорта. "Значительные расходы на создание потребительского спроса" ком­пания покрыла, закрыв свою фабрику в Калифорнии и передав производ­ство подрядчику в Южной Корее — "стороннему производителю".

Похожим путем пошла и Adidas, передав в 1993 году оперативное уп­равление всей своей деятельностью Роберту Луису-Дрейфусу, бывшему исполнительному директору рекламного агентства Saatchi&Saatchi, гиган­та рекламного бизнеса. Объявив, что он хочет пленить сердце каждого "ти­нейджера в мире", Луис-Дрейфус не медля закрыл принадлежащие компа­нии заводы в Германии и перешел к практике размещения заказов в странах Азии. Освободившись от оков производства, компания обрела дополни­тельное время и деньги на построение имиджа своего брэнда в стиле Nike. "Мы закрыли все, — с гордостью сказал пресс-секретарь Adidas Питер Кса-нади. — Мы сохранили лишь один заводик — наш всемирный технологичес­кий центр, производящий около 1 % от общего объема продукции"(см. табл. 9.1 в Приложении,).

Не привлекая былого внимания прессы, все больше и больше объявле­ний о закрытии фабрик и заводов появляется в Северной Америке и Европе каждую неделю; в одном только 1997 году 45 000 работников швейной про­мышленности США потеряли работу. Столь же разительные закономерности в сокращении рабочих мест наблюдаются в этой отрасли по всему миру (см. табл. 9.2 в Приложении). Хотя закрытие заводов едва ли замедлилось с самых мрачных времен рецессии конца 80-х — начала 90-х годов, официально приводимые причины таких "реорганизаций" заметно изменились. Массовые увольнения раньше представляли как печальную необходимость, следствие посредственной работы компании. Сегодня это просто хитроумные изменения корпоративной стратегии, "стратегическая перегруппировка сил", говоря словами фирмы Vans. Все чаще и чаще такие увольнения сопровождают обещаниями повысить прибыли путем увеличе­ния рекламных расходов и клятвами начальства сконцентрироваться на нуждах своего брэнда вместо нужд своих сотрудников.

Обратимся к случаю с Sara Lee Corp., старомодного конгломерата ком­паний, производящих не только замороженные продукты под одноименной маркой, но и нижнее белье Hanes, бюстгальтеры Wonderbra, кожаные ак­сессуары Coach, спортивную одежду Champion, крем для обуви Kiwi и со­сиски Ball Park. Несмотря на то, что корпорация демонстрировала стабиль­ный рост, приносила солидную прибыль, выплачивала хорошие дивиденды по акциям и не имела никаких долгов, к середине 90-х годов на Уолл-стрит были не слишком очарованы стратегией холдинга, что привело к неадек­ватно низкому падению котировок его акций. Прибыль корпорации в 1996— 1997 финансовом году выросла на 10%, достигнув 1 миллиарда долларов, но Уолл-стрит, как мы уже видели, вдохновляют еще и духовные цели, а не только экономические. И вот корпорация Sara Lee Corp., движущей силой которой была грубая вещественность товаров реального мира в противо­положность изящным идеям самобытности брэнда, просто вышла из эконо­мической моды. "Поставщик весомых, грубых, зримых предметов", — как сказал бы Том Питере.

Чтобы поправить положение, в сентябре 1997 года компания объявила о выделении 1,6 миллиарда долларов на реструктуризацию с целью отхода от "приземленного материального бизнеса с помощью сокращения своей производственной базы". Тринадцать ее фабрик, в первую очередь прядиль­ные и текстильные, будут проданы подрядчикам, которые станут постав­щиками товаров для Sara Lee Corp. С помощью вырученных денег компа­ния сможет удвоить расходы на рекламу. "Мы были вертикально интегрированной компанией, но теперь это осталось в прошлом", — ска­зал СЕО компании Джон Брайен. Уолл-стрит и деловая пресса были в

восторге, вознаградив компанию 15-процентным скачком котировок ее ак­ций и лестным освещением действий ее дерзновенного, обладающего бога­тым воображением руководителя. "Осуществляемый Брайеном сдвиг от производства к концентрации на брэндинге и маркетинге — это признание того, что будущее принадлежит компаниям, которые, как Coca-Cola Co., вла­деют малым, но продают многое", — восторженно писал журнал Business Week. Еще более красноречива аналогия, приводимая в Chicago Business: "Цель Sara Lee Corp. — приблизиться к образу базирующейся в Орегоне компании Nike Inc., которая размещает заказы на производство на стороне, а сама сосредоточивается главным образом на разработке продукции и брэнд-менеджменте".

В ноябре 1997 года о перестройке объявил Levi Strauss, выступив с ана­логичной аргументацией. Выручка компании упала с 7,1 миллиарда дол­ларов в 1996 году до 6,8 миллиарда в 1997 году. Но 4-процентное падение доходов вряд ли может объяснить решение компании закрыть свои 11 фаб­рик. В результате этих закрытий было уволено 6395 сотрудников — треть и без того уже изрядно сокращенных штатов компании в Северной Америке. В числе прочих компания закрыла три из четырех своих заводов в Эль-Пасо, штат Техас, где Levi's была самым крупным в городе частным работо­дателем. Не удовлетворившись результатами, Levi's в следующем году объя­вила о новом раунде закрытия фабрик в Европе и Северной Америке. Еще одиннадцать ее североамериканских фабрик подлежали закрытию, а число уволенных всего за два года возросло до 16 310 человек.

Джон Эрматингер, президент американского подразделения компании Levi Strauss, привел объяснение, аналогичное предыдущему: "Наш страте­гический план в Северной Америке — целенаправленно сосредоточиться на брэнд-менеджменте, маркетинге и дизайне товара как средствах удов­летворения спроса и запросов потребителей на повседневную одежду", — сказал он. Председатель правления компании Роберт Хаас, который в тот самый день получил награду ООН за улучшение уровня жизни своих слу­жащих, сказал корреспонденту The Wall Street Journal, что эти сокращения отражают не только проблему "избыточных производственных мощнос­тей", но и желание компании "переориентироваться на маркетинг и сде­лать брэнд более ярким и своеобразным". Эти яркость и своеобразие яви­лись в 1997 году в обличий особенно разудалой международной рекламной кампании, стоившей, по слухам, 90 миллионов долларов — больше, чем любая другая за всю историю существования корпорации, и больше, чем она истратила на рекламу брэнда за весь 1996 год.

"Речь идет не о "миграции" рабочих мест..."

Объясняя закрытие фабрик решением превратить Levi's в "ориентирован­ную на маркетинг компанию", Роберт Хаас очень осторожно объяснял прес­се, что сокращаемые рабочие места не "мигрируют", а просто вроде как "ис­паряются". "Речь идет не о "миграции" рабочих мест", — сказал он после первого раунда увольнений. И с формальной точки зрения это правда. Рас­сматривать историю Levi's как историю сокращения рабочих мест значило бы упустить из вида другие, более фундаментальные — и более опасные — перемены, обозначенные закрытием фабрик. С точки зрения компании эти 16310 рабочих мест ликвидированы навсегда и заменены, согласно Эрма-тингеру, "подрядчиками, разбросанными по всему миру". Эти подрядчики будут выполнять те же задачи, что и старые принадлежавшие Levi's фабри­ки, но только рабочие уже не будут состоять на службе у Levi Strauss.

Для некоторых компаний закрытие фабрики или завода — это, как и прежде, просто решение перевести то же предприятие в более дешевое с точки зрения себестоимости производства место. Для других же, особенно для ком­паний, брэнды которых узнаваемы и обладают ярко выраженной индивиду­альностью, типа Levi Strauss и Hanes, увольнения — зримое проявление го­раздо более фундаментальных изменений: изменений не столько в том, где производить, сколько в том, как производить. В отличие от предприятий, которые "скачут" с места на место, эти, "испарившись" однажды, никогда не материализуются вновь. Где-то в середине своего скачка они "мутируют", превращаясь в нечто совершенно иное: подрядчикам будут даваться "зака­зы"; те вполне могут передать их субподрядчикам, может быть, десятку тако­вых; а те, в свою очередь — и это особенно характерно для швейной индуст­рии, — распределят порции заказа по своей сети надомных рабочих, которые и выполнят их в своих подвалах и кухнях. И что бы вы думали? Всего через пять месяцев после объявления первого раунда закрытия заводов, Levi's сде­лала другое публичное заявление: она возобновляет производство в Китае. Компания ушла из Китая в 1993 году, заявив в качестве причины нарушение в этой стране прав человека. Теперь она возвращалась не для того, чтобы строить собственные заводы, а чтобы раздать заказы трем подрядчикам, за которыми компания клянется строго следить на предмет выполнения ими требований трудового законодательства.

Эти перемены в отношении к производству настолько глубоки, что, в отличие от корпораций предыдущей эпохи — производителей потребительских товаров, которые вывешивали свои логотипы на фасадах своих же фабрик и заводов, мно­гие из нынешних транснациональных компаний—владельцев известных брэндов утверждают: месторасположение их производственных предприятий — коммер­ческая тайна, которую надо хранить любой ценой. Когда в апреле 1999 года неко­торые общества защиты прав человека попросили вице-президента компании Champion (производитель одежды) Пегги Картер раскрыть названия и адреса заводов-подрядчиков, она ответила: "Мы не заинтересованы в том, чтобы наши конкуренты узнали о местах расположения наших производств и воспользова­лись теми преимуществами, которые мы выстраивали годами".

Все чаще и чаще транснациональные корпорации—владельцы брэндов (Levi's, Nike, Champion, Wal-Mart, Reebok, Gap, IBM, General Motors) наста­ивают на том, что они такие же, как и все мы — любители купить подешевле, и стремятся заключать наивыгоднейшие из возможных сделки на мировом рынке. Это очень привередливые покупатели, у них особые требования к не­стандартному дизайну, используемым материалам, срокам поставок и, самое главное, им нужны предельно низкие цены. А чем они совсем не интересуют­ся, так это утомительными техническими подробностями того, каким обра­зом эти цены получаются такими низкими; строительство заводов, закупка оборудования и размер заработной платы благополучно перекладываются на чужие плечи.

А подлинная причина сокращений рабочих мест такова: все больше и боль­ше самых известных и прибыльных корпораций предпочитают как можно мень­ше обременять себя дополнительным персоналом и уходят с рынка труда.

"Невыносимая легкость" Кавите:* внутри свободной экономической зоны

При всем концептуальном блеске стратегии "брэнды, а не товары", произ­водство никак нельзя обойти полностью: кто-то должен взяться за дело, испачкать руки и все-таки изготовить продукцию, на которую глобальные брэн­ды потом навесят свой смысл и свою философию. (* Аллюзия на название книги М. Кундеры "Невыносимая легкость бытия". — Прим. ред.)Вот тут-то на сцену и выхо­дят свободные экономические зоны. В Индонезии, Китае, Мексике, во Вьет­наме, на Филиппинах и в других странах появляется все больше зон экспортного производства (export processing zones) — так их тоже называ­ют — как главных производителей одежды, игрушек, обуви, электронных при­боров, оборудования и даже автомобилей.

Если Nike Town и другие супермагазины — это новые сияющие врата в сказочные брэндовые миры грез, то зона экспортного производства Кавите, расположенная в 150 километрах к югу от Манилы в городке Розарио, — это брэндинговый чулан. Поездив несколько месяцев по аналогич­ным индустриальным районам Индонезии, я прибыла в Розарио в начале сентября 1997 года, в конце сезона дождей и в начале азиатского экономи­ческого кризиса. Я приехала провести в Кавите выходные, потому что это самая крупная на Филиппинах свободная экономическая зона — обнесен­ный стеной промышленный комплекс площадью 340 гектаров, с 207 заво­дами и фабриками, производящими продукцию исключительно на экспорт. Все 60 000 жителей Розарио, казалось, высыпали на улицу; оживленный, раскаленный на солнце городок был заполнен армейскими джипами, пере­деланными в микроавтобусы, и такси-мотоциклами с колясками, не слиш­ком внушающими доверие; тротуары уставлены киосками, в которых про­дают жареный рис, кока-колу и мыло. Большая часть этой коммерческой деятельности направлена на обслуживание 50 000 работников, которые спе­шат на работу и с работы в зоне, входные ворота которой расположены в самом центре города.

За этими воротами фабричные рабочие производят — нет, собирают — конечный продукт нашего мира брэндов: кроссовки Nike, пижамы Gap, мо­ниторы для компьютеров IBM, джинсы Old Navy. Несмотря на обилие столь известных марок, вполне вероятно, что Кавите — и взрывообразно расту­щее число аналогичных зон экспортного производства во всех развиваю­щихся странах — единственные оставшиеся на земле места, где супербрэн­ды держатся в тени. Это действительно так: в промышленной зоне их названия и логотипы не украшают фасадов фабричных зданий. Конкури­рующие брэнды здесь не разнесены по отдельным супермагазинам — зача­стую их производят рядышком, на одних и тех же заводах, их собирают одни и те же рабочие, их шьют и паяют на одних и тех же машинах. И только в Кавите я наконец нашла кусочек не отмеченного загогулиной простран­ства, и нашла, как это ни странно, на обувной фабрике Nike.

Мне было разрешено только одно посещение территории промышленной зоны, чтобы взять интервью у ее официальных лиц; на сами фабрики, сказали мне, не пускают никого, кроме потенциальных импортеров и экспортеров. Но через несколько дней с помощью одного восемнадцатилетнего рабочего, уво­ленного по сокращению штатов с завода электроники, мне удалось проник­нуть туда снова, чтобы устроить себе неофициальную экскурсию. Из рядов практически одинаковых гигантских строений, напоминавших по форме са­раи, выделялась одна фабрика. На белом прямоугольном здании было написа­но Philips, но через окружавший его сетчатый забор виднелись горы найковс-ких кроссовок. Создается впечатление, что производство в Кавите сослано, унижено до самого презренного в наши дни статуса; заводы и фабрики там не подлежат брэндингу, не удостоены чести носить найковскую загогулину; про­изводители там — своеобразная каста неприкасаемых в иерархии промыш­ленного производства. Не это ли имел в виду Фил Найт, подумалось мне, ког­да говорил, что Nike — это вовсе не кроссовки?

Производство сконцентрировано и изолировано внутри зоны, как будто там есть ядовитые отходы; а это простейшие сборочные операции, стопроцен­тное производство с низкой, очень низкой себестоимостью. Кавите, как и все конкурирующие с нею промышленные зоны, представляет себя гоняющимся за дешевизной транснациональным корпорациям как "Клуб низких цен"* — налетай, торопись, только тележку для покупок захвати побольше.

* Buy-in-bulk Price Club — нечто среднее между оптовым и розничным магази­ном. Такие торговые центры получили распространение в последнее десяти­летие XX века в США. Цены в них еще ниже, чем в дискаунтерах, но поку­пать товары надо оптовыми партиями. — Прим. пер.

Изнутри становится очевидно, что эти выстроившиеся в ряд фабрики, каждая с соб­ственной проходной и охраной, тщательно спланированы с тем, чтобы выжи­мать с этой полоски земли максимум продукции. Цеховые здания без окон, сделанные из дешевого пластика и алюминиевого сайдинга, плотно прижаты друг к другу, так что между ними остается не более нескольких футов про­странства. На солнце блестят стенды с карточками регистрации рабочего вре­мени — тут следят, чтобы из каждого работающего выжималось максимальное количество сил, а из каждого дня — максимальное число рабочих часов. Улицы внутри зоны зловеще пусты; открытые ворота цехов — единственное средство вентиляции на большинстве фабрик — являют взору ряды молодых женщин, молча склонившихся над шумящими машинами.

В других уголках мира рабочие живут внутри экономических зон — но не в Кавите: это место работы, и только работы. Вся суета и красочность Розарио внезапно пропадает у ворот, где рабочие, чтобы их пропустили внутрь, должны предъявлять вооруженной охране свои удостоверения. Посетители допускаются в зону редко, и на ее аккуратных улочках практи­чески нет внутренней коммерческой деятельности, даже палаток со сластя­ми или торговых автоматов для продажи напитков. Автобусы и такси внут­ри зоны обязаны снижать скорость и не вправе пользоваться звуковыми сигналами — разительный контраст с шумными улицами Розарио. Если все это заставляет ощущать Кавите как другую страну, то это потому, что так оно в известном смысле и есть. Промышленная территория имеет ста­тус безналоговой экономической зоны, закрытой от местных властей, как городских, так и областных: миниатюрное тоталитарное государство внут­ри демократического.

Концепция зон свободной торговли стара, как сама торговля, и в древние времена, когда перевозка грузов требовала многих перевалок и остановок на отдых, была еще более актуальной, чем сейчас. Города-государства доримской эпохи, такие, как Тир или Карфаген, поощряли торговлю, объявляя себя "сво­бодными городами", где транзитные грузы можно было хранить беспошлин­но, а купцам предоставлялась защита. Такие безналоговые зоны обрели еще большее экономическое значение в колониальные времена, когда целые горо­да, в том числе Сингапур, Гонконг и Гибралтар, были объявлены "свободными портами", через которые трофеи колониализма можно было благополучно от­правлять домой, в Англию, Европу и Америку, по низким импортным тари­фам. Сегодня земной шар усеян такими безналоговыми анклавами — от мага­зинов беспошлинной торговли в аэропортах и оффшорных зон на Каймановых островах до таможенных складов и портов, где беспошлинно хранятся, сорти­руются и упаковываются транзитные грузы.

Хотя у зон экспортного производства много общего с другими безналого­выми убежищами, на самом деле они стоят особняком, как отдельный класс. Не столько хранилище, сколько суверенная территория, ЗЭП — это не просто ме­сто, через которое пропускают товары, но и место, где их реально производят, и, более того, место, где нет импортных и экспортных пошлин, а часто и подоходных налогов и налогов на имущество. Идею о том, что ЗЭП могут помочь развитию экономики стран "третьего мира" впервые стали муссировать в 1964 году, когда Совет по экономическому и социальному развитию ООН принял резолюцию, одобряющую свободные зоны как средство стимулирования тор­говли с развивающимися странами. Однако эта идея не получила реального развития до начала 80-х годов, пока Индия не предоставила компаниям, про­изводящим продукцию на ее территориях с низкими заработными платами, пятилетние налоговые каникулы.

Это стало началом бурного развития свободных экономических зон как самостоятельной отрасли экономики. На одних только Филиппинах сейчас существуют 52 экономические зоны, где занято 459 000 человек — заметный прирост по сравнению с 23 000 работавших в этих экономических зонах в 1986-м и 229 000 в 1994-м годах. Крупнейшей экономикой, использующей преимущества свободных экономических зон, стал Китай, где по самым скром­ным подсчетам в 124 зонах экспортного производства занято 18 миллионов человек. В целом, согласно данным Международной организации труда, в мире существует 850 ЗЭП. В действительности, вероятнее всего, это число приближается к 1000, раскиданных по 70 странам, в которых занято прибли­зительно 27 миллионов рабочих. По оценке Всемирной торговой организа­ции, товарооборот этих зон составляет от 200 до 250 миллиардов долларов. Число предприятий, входящих в эти индустриальные комплексы, тоже рас­тет. Например, вдоль границы США с Мексикой единственная структура, которая развивается так же быстро, как и торговые комплексы Wal-Mart, — это предприятия свободной торговли — по-испански maquiladoras (от maquillar — сделать, собрать). В 1985 году существовало 789 таких maquiladoras, в 1995-м — 2747, а к 1997-му — 3508, на которых трудилось око­ло 900 000 рабочих.

Когда речь заходит о рабочих и условиях их труда, то, независимо от места расположения ЗЭП, это всегда одна и та же история. Рабочий день долог: 14 часов — в Шри-Ланке, 12 часов — в Индонезии, 16 — в Южном Китае, 12 — на Филиппинах. Подавляющее число рабочих — женщины, все­гда молодые, всегда работающие на подрядчиков и субподрядчиков из Ко­реи, Тайваня или Гонконга. Подрядчики обыкновенно выполняют заказы компаний, расположенных в США, Великобритании, Японии, Германии или Канаде. Стиль руководства — полувоенный, надзиратели часто строги и гру­бы, оплата труда ниже прожиточного минимума, работа неквалифицированная и изнурительная. По своему характеру современные зоны экспортно­го производства больше похожи на франчайзеров, получивших лицензию на организацию ресторанов быстрого питания под известной маркой, чем на долгосрочные проекты, задуманные "всерьез и надолго", — так далеки они от стран, которые ими обслуживаются. Эти анклавы чистого производства су­ществуют в атмосфере быстротечности: подрядчики приходят и уходят по­чти незаметно; рабочие — по большей части приезжие, живущие вдали от дома и не имеющие особых связей с городом или провинцией, где расположе­на экономическая зона; трудовые контракты краткосрочны и зачастую не возобновляются.

Я иду вдоль пустых улиц Кавите и чувствую какое-то угрожающее непос­тоянство, какую-то фундаментальную нестабильность зоны. Похожие на са­раи корпуса настолько не сочетаются с окружающей природой, с прилежащим городом, с самой почвой, на которой стоят, что кажется: рабочие места, переме­стившиеся сюда с севера, так же легко могут "мигрировать" обратно. Фабрики сконструированы так, чтобы быть дешевыми в строительстве, и теснятся на арендованной, а не на собственной земле. Когда я поднимаюсь на водонапор­ную башню на окраине зоны и смотрю вниз на сотни корпусов, мне кажется, что весь этот карточный комплекс может быть поднят на воздух и унесен прочь, как домик Элли в "Волшебнике Изумрудного города". Не зря ведь в Гватемале фабрики в ЗЭП называют "ласточками".

Зоны пронизаны страхом. Правительства боятся потерять иностран­ные предприятия; те, в свою очередь, боятся потерять своих заказчиков с громкими именами; рабочие боятся потерять работу. Это фабрики, выстро­енные даже не на песке, — их можно назвать "воздушными замками".

"Это должен быть совсем другой Розарио"

"Воздух", из которого выстроены зоны экспортного производства, — это обе­щания промышленного роста. Стоящая за ними теория гласит, что свобод­ные экономические зоны привлекут иностранных инвесторов, которые, если дело пойдет, решат остаться в данной стране, и тогда разрозненные сбороч­ные конвейеры предприятий зоны обеспечат ей устойчивое развитие — пере­дачу новых технологий и создание отечественной промышленности. Для того чтобы заманить "ласточек" в эту хитрую западню, правительства слабораз­витых стран предоставляют им налоговые льготы, ослабление требований местных законов и правил и услуги военных, всегда готовых унять любые беспорядки и волнения среди рабочих. Чтобы еще больше подсластить на­живку, они выставляют на аукцион свои собственные народы, наперебой предлагая нижайшие ставки заработной платы и позволяя, чтобы рабочим платили меньше реального уровня стоимости жизни.

Экономическая зона Кавите задумана как сказочная страна для иност­ранных инвесторов. Чтобы подсластить им жизнь в "третьем мире", на ок­раинах Розарио устроены поля для гольфа, загородные клубы и частные школы. Аренда площадей — дешевле грязи: 11 песо (меньше одного цента) за квадратный фут (около 1/10 квадратного метра) в год. Первые пять лет корпорациям предоставляются "налоговые каникулы" — они не платят ни подоходный налог, ни налог на имущество. Очень неплохая сделка, но какая мелочь по сравнению с ситуацией в Шри-Ланке: там инвесторы в ЗЭП не платят никаких налогов в течение целых 10 лет.

Выражение "налоговые каникулы" очень хорошо подходит к этой си­туации. Свободные экономические зоны для инвесторов — это как корпора­тивный Club Med*, где сам отель платит за все, отдыхающие живут бес­платно, а их интеграция в местную культуру и экономику сведена к минимуму.

* Крупнейшая туристическая компания, предоставляющая путевки и пакеты туристических услуг по системе "все включено". — Прим. пер.

Как сказано в одном отчете Международной организации тру­да, ЗЭП "для неопытного инвестора — как организованный тур с полным пакетом услуг для осторожного отдыхающего". Глобализация с нулевым риском. Компаний просто присылают ткани или компьютерные комплек­тующие — никаких импортных пошлин, — а дешевая, не объединенная в профсоюзы рабочая сила осуществляет для них пошив или сборку. После этого готовая одежда или электроника отправляется обратно — и опять никаких экспортных пошлин.

Аргументация здесь примерно следующая: разумеется, компании дол­жны платить налоги и строго исполнять законы страны, но вот в данном отдельном случае, на данном конкретном участке земли, на данный неболь­шой отрезок времени — сделаем исключение ради будущего процветания. Таким образом, ЗЭП находятся как бы "в скобках" — юридических и эконо­мических, — отделяющих их от остальной страны. Например, зона Кавите находится под исключительной юрисдикцией Филиппинского федерального департамента труда и промышленности; местная полиция и муници­пальные власти не имеют права даже пересекать ее границы. Ряды заграж­дений служат двоякой цели: не подпускать народ к дорогостоящему добру, производимому в зоне, и, самое главное, не позволять стране знать, что имен­но происходит внутри.

Поскольку такие лакомые сделки предлагают с тем, чтобы соблазнять "ласточек", стены вокруг зоны служат укреплению представлений о том, что происходящее внутри лишь временно, а то и вообще не происходит. Такое коллективное отрицание реальности особенно важно в коммунисти­ческих странах, где зоны являют собой присущие самому что ни на есть Дикому Западу бесчеловечные формы капитализма: на самом деле ничего этого не происходит, нет-нет, только не здесь, не в нашей стране, где нахо­дящееся у власти правительство утверждает, что капитал — это зло, где пролетариат властвует безраздельно. В своей книге Losing Control? ("Те­ряем контроль?") Саския Сассен пишет, что свободные экономические зоны являются частью процесса разделения наций, так как "некий реальный уча­сток страны становится денационализированным". Не важно, что грани­цы этих "только временных", денационализированных участков, где "ниче­го такого не происходит", постоянно расширяются и включают в себя все большую часть населения страны. 27 миллионов человек по всему миру ныне живут и работают "в скобках", и эти скобки не то что не устраняются, а прямо на глазах расширяются.

По злой иронии, каждый новый стимул, подкидываемый правитель­ствами для приманки транснациональных корпораций, только подкрепля­ет ощущение того, что эти компании — экономические туристы, а не долго­срочные инвесторы и партнеры. Это классический порочный круг: в попытке уничтожить нищету правительства предлагают все больше экономических стимулов; но после этого ЗЭП приходится ограждать, как лепрозории, и чем больше их ограждают, тем больше эти заводы и фабрики выглядят так, как будто существуют в мире, совершенно отдельном от страны-хозяйки, а вне зоны нищета становится все более отчаянной. В Кавите зона — это не­что вроде футуристического индустриального пригорода, где все приведе­но в порядок: рабочие носят форму, трава подстрижена, фабрики устроены по образцу воинских частей. По всей территории висят аккуратные плака­ты, поучающие рабочих "Содержать зону в чистоте" и "Содействовать миру и прогрессу на Филиппинах". Но выйди за ворота, и иллюзия лопается.

Если бы не потоки рабочих в начале и конце смены, вы бы никогда не узна­ли, что городок Розарио дает пристанище более чем двум сотням фабрик и заводов. Дороги отвратительны, питьевой воды не хватает, улицы завале­ны мусором.

Многие рабочие живут в барачных поселках на окраине города или в близлежащих деревнях. Другие, в частности, самые молодые, ютятся в об­щежитиях, этом нагромождении цементных бункеров, отделенных от анкла­ва зоны одной только толстой стеной. На самом деле это бывшая ферма, и некоторые комнаты в ней, по словам рабочих, — реальные свинарники с на­кинутыми на них крышами.

Филиппинский опыт "индустриализации в скобках" ни в коей мере не уникален. Нынешнее всеобщее помешательство на модели ЗЭП вызвано успехом так называемой экономики "азиатских тигров", в частности, эко­номики Южной Кореи и Тайваня. Когда свободные экономические зоны были лишь в небольшом числе стран, в том числе в Южной Корее и на Тай­ване, заработная плата там стабильно росла, действительно осуществлялась передача современных технологий, постепенно вводились налоги. Но, как не упускают отметить критики зон, конкуренция в глобальной экономике стала гораздо жестче с тех пор, как эти страны совершили переход от низко­оплачиваемых отраслей к отраслям, требующим более высокой квалифи­кации. Ныне, когда семьдесят стран соревнуются за вкладываемые в сво­бодные экономические зоны доллары, стимулы для заманивания инвесторов множатся, а заработная плата и условия труда становятся заложниками уг­розы их ухода из страны. Кончается все тем, что целые страны превращают­ся в индустриальные трущобы и трудовые гетто с нищенской заработной платой, и конца этому не видать. Президент Кубы Фидель Кастро, высту­пая на праздновании пятидесятилетия Всемирной торговой организации в мае 1998 года, прогремел над головами лидеров мировых держав: "На что мы будем жить?.. Какое промышленное производство останется нам? Толь­ко низкотехнологичное, трудоемкое и ядовитое? Может быть, они хотят пре­вратить весь "третий мир" в огромную свободную экономическую зону, на­битую сборочными цехами, которые даже не платят налогов?".

При всей мерзости ситуации в Кавите, она и близко не сравнима с положе­нием в Шри-Ланке, где длительные налоговые каникулы приводят к тому, что города даже не в состоянии обеспечить рабочих ЗЭП общественным транспор­том. Дороги, по которым они ходят на работу и с работы, темны и опасны, потому что денег на освещение нет. Комнаты в общежитиях переполнены на­столько, что спальные места очерчены на полу белой краской — спальни, по наблюдению одного журналиста, "похожи на автомобильную стоянку".

Сомнительная честь быть мэром Розарио выпала Хозе Рикафренте. Мы бесе­довали с ним в его маленьком кабинете, а за дверями ждала очередь людей, пришедших со своими проблемами. Когда-то скромная рыбацкая деревня, став­шая теперь городком, имеет самые высокие на Филиппинах показатели инве­стиций на душу населения — и все благодаря зоне Кавите, — но у него нет средств даже на то, чтобы навести в городе порядок, исчезнувший с приходом новых фабрик и заводов. На Розарио разом навалились все проблемы и трудности индустриализации — загрязнение окружающей среды, стремительно расту­щее число рабочих-мигрантов, рост преступности, реки промышленных отхо­дов — и никаких преимуществ. По оценкам федерального правительства, не более 30% из 207 расположенных на зоне фабрик и заводов платят хоть какие-то налоги, но и эти низкие цифры все подвергают сомнению. Мэр говорит, что многим компаниям продляют их "налоговые каникулы", или они закрывают­ся и снова открываются под новым названием и заново получают свои льготы.

— Они сматывают удочки перед окончанием "налоговых каникул" и по­том регистрируются как новая компания, чтобы не платить налогов. Муни­ципалитету они не платят совсем ничего, так что мы сейчас находимся в весь­ма затруднительном положении, — сказал мне Рикафренте.

Этого невысокого человека с глубоким и сильным голосом избиратели любят за ту непримиримую позицию, которую он занимал в вопросах прав человека и демократии во времена жестокого правления Фердинанда Map-коса. Но в день нашего знакомства мэр выглядел усталым от бессилия хоть что-нибудь изменить к лучшему.

— Мы не можем предоставить людям даже самых элементарных услуг, каких они вправе от нас ожидать, — сказал он с явно ставшей уже привычной яростью. — Нам нужна вода, нужны дороги, медицинское обслуживание, об­разование. Люди ожидают, что мы дадим им это все сразу: они думают, что мы получим налоговые деньги из зоны.

Мэр убежден, что всегда найдется страна — будь то Вьетнам, Китай, Шри-Ланка или Мексика, — готовая предложить еще более низкую цену. И в процессе этих торгов городки типа Розарио будут продавать свой народ, жер­твовать своей системой образования и уничтожать свою природу.

— Эти отношения должны быть взаимовыгодными, симбиотическими, — говорит Рикафренте об иностранных инвестициях. — Они зарабатывают на нас деньги, значит, и правительство должно получать деньги от них. Это должен быть совсем другой Розарио.

Работая "в скобках"

Итак, раз уже стало ясно, что эти заводы не приносят налоговых денег и не создают никакой местной инфраструктуры, что все произведенное на них добро экспортируется — почему же тогда страны вроде Филиппин по-пре­жнему лезут вон из кожи, чтобы заманить их в свои границы? Официальная причина — теория "просачивания благ сверху вниз": свободные экономичес­кие зоны создают рабочие места, и доходы, которые получают рабочие в кон­це концов приведут к повышению внутреннего спроса и к существенному росту местной экономики.

"Нестыковка" в этой теории очевидна: оплата труда в зонах настоль­ко низкая, что рабочие тратят большую часть денег на общежитие и транс­порт; остаток же уходит на макароны и рис с лотков, выстроившихся за воротами. Они и помыслить не могут о том, чтобы позволить себе те са­мые потребительские товары, которые они производят. Эта низкая опла­та — отчасти результат жесткой конкуренции за размещение фабрик со стороны других развивающихся стран. Но самое главное здесь то, что пра­вительство следит за исполнением собственного трудового законодатель­ства без малейшего рвения, боясь спугнуть "ласточек". Поэтому права трудящихся нарушаются до такой степени, что у них почти не остается шансов просто прокормить себя, а где уж говорить о стимулировании ме­стной экономики!

Филиппинское правительство все это, конечно, отрицает. Зоны, ут­верждает оно, подчиняются тем же трудовым законам, что и остальная тер­ритория страны: существует минимальная заработная плата, рабочим дол­жны обеспечивать социальное страхование и в известной степени гарантии занятости, платить сверхурочные, увольнять только по закону; они имеют право создавать независимые профсоюзы. На деле же правительство счи­тает условия труда на предприятиях, ориентированных на экспорт, про­блемой внешнеторговой политики, а не трудового права. И поскольку пра­вительство привлекло иностранных инвесторов обещаниями дешевой и безропотной рабочей силы, оно намерено свое слово держать. Поэтому чи­новники департамента труда и закрывают глаза на нарушения в свободных экономических зонах, а то и поощряют их.                                      

Многие из предприятий зоны управляются "железным кулаком", никак не соотносящимся с трудовым законодательством Филиппин. Некоторые ра­ботодатели, например, держат туалеты на замке в течение всего дня, кроме двух пятнадцатиминутных перерывов, причем рабочие должны отмечаться при уходе на перерыв и по возвращении, чтобы начальство могло учитывать непродуктивное время. Швеи с фабрики, производящей одежду для Gap, Guess и Old Navy, рассказали мне, что порой им приходится мочиться в пластико­вые пакеты, прячась под швейными машинами. Есть правила, запрещающие разговаривать во время работы, а на заводе электроники Ju Young — даже и улыбаться. На одной фабрике нарушителей пытаются устыдить, вывешивая список "самых болтливых рабочих".

Предприятия систематически жульничают с выплатами на социальное страхование рабочих и собирают с них незаконные "пожертвования" на все, что только можно вообразить — от чистящих средств до рождественских ве­черинок. На одном заводе, производящем мониторы для компьютеров IBM, "премия" за сверхурочную работу — не повышенная почасовая ставка, а пи­рожки и шариковая ручка. Некоторые владельцы фабрик требуют от рабо­чих, чтобы они по пути на работу выпалывали траву, другие — чтобы по окончании смены они мыли за собой полы и туалетные комнаты. Вентиля­ция в цехах плохая, техника безопасности скудная.

Ну и, конечно, заработная плата. В зоне Кавите минимальную заработ­ную плату считают, скорее, ненавязчивой рекомендацией, чем жестким зако­ном. Если 6 долларов в день — слишком обременительно, инвесторы могут обратиться к правительству с просьбой сделать исключение и из этого пра­вила. И тогда как часть рабочих зоны получает минимум, большинство — благодаря подобным исключениям — имеет еще меньше.

"Это еще что...

Вот где действительно низкая зарплата — так это в Китае"

Угроза ухода предприятий из страны воспринимается в Кавите так болез­ненно еще и потому, что оплата труда на Филиппинах очень высока по срав­нению с Китаем. Собственно говоря, по сравнению с Китаем она высока везде. И самое замечательное в этом то, что наиболее вопиющее жульничество с оплатой труда имеет место именно в Китае.

Общественные организации, занимающиеся трудовыми отношениями, сходятся на том, что для обеспечения прожиточного минимума в Китае рабо­чий на конвейере должен получать приблизительно 87 центов США в час. В США и Германии, где транснациональные корпорации закрыли сотни оте­чественных текстильных фабрик, чтобы перейти на производство в свобод­ных экономических зонах, рабочим швейной промышленности платят в сред­нем 10 и 18,5 доллара в час соответственно. Даже при такой огромной экономии на оплате труда те, кто производит самые дорогие и знаменитые брэнды в мире, отказываются платить рабочим в Китае эти 87 центов, кото­рые покрыли бы стоимость их жизни, предотвратили болезни и даже позво­лили бы посылать немного денег домой семьям. Проведенное в 1998 году ис­следование производства товаров под всемирно известными марками в особых экономических зонах Китая показало, что Wal-Mart, Ralph Lauren, Ann Taylor, Esprit, Liz Claiborne, Kmart, Nike, Adidas и J.C. Penney платят только малую часть этих несчастных 87 центов — некоторые даже и по 13 центов в час.

Как понять, что богатые и по идее законопослушные транснациональные корпорации опускаются до свойственного прошлому веку уровня эксплуата­ции (и регулярно на этом попадаются)? Только благодаря механизмам суб­подряда: на каждом уровне подряда, субподряда и надомной работы произво­дители торгуются, сбивая друг другу цены, и на каждом уровне подрядчик и субподрядчик выуживают свою небольшую прибыль. В конце этой цепочки передачи подрядов и сбивания цен стоит рабочий, часто удаленный от компа­нии, разместившей исходный заказ, на три или четыре ступени, — и на каждой его заработок урезается. "Когда транснациональные корпорации прижимают субподрядчиков, субподрядчики прижимают рабочих", — говорится в отчете 1997 года о китайских обувных фабриках компаний Nike и Reebok.

"Никаких профсоюзов, никаких забастовок"

На главном перекрестке зоны экспортного производства в Кавите висит боль­шой плакат: "НЕ СЛУШАЙТЕ АГИТАТОРОВ И СМУТЬЯНОВ". Напи­сано по-английски, большими красными буквами. Все знают, что значат эти слова. Хотя профсоюзы на Филиппинах официально узаконены, общепри­нятый — неписаный — закон зоны гласит: "Никаких профсоюзов, никаких забастовок". Как намекает плакат, рабочие, пытающиеся организовать проф­союзы на своих предприятиях, рассматриваются как смутьяны и часто под­вергаются угрозам и запугиванию.

Одна из причин, по которой я поехала именно в Кавите, сообщения о том, что эта зона — рассадник "смуты", благодаря недавно созданной организации под названием "Центр помощи рабочим". Расположенный в пристройке к ка­толическому храму в Розарио, в нескольких кварталах от входа в зону, центр пытается проломить стену страха, окружающую свободную экономическую зону на Филиппинах. Шаг за шагом он собирает информацию об условиях труда рабочих. Нида Барсенас, одна из организаторов центра, рассказала мне:

—  Сначала мне приходилось плестись за рабочими по дороге домой и умолять их поговорить со мной. Они были страшно напуганы: их родные говорили им, что я — смутьянка.

Но через год работы центра рабочие стали собираться там после смены — просто побыть вместе, попить чаю, поучаствовать в беседах. Я слышала об этом еще в Торонто от нескольких специалистов по международным трудовым отно­шениям; мне сказали, что в этом маленьком нищем центре ведутся такие иссле­дования свободных экономических зон, какие мало где встретишь во всей Азии.

Центр помощи рабочим (ЦПР) был создан в целях поддержки конституци­онных прав фабричных рабочих на лучшие условия труда — в зоне или вне зоны. Зернан Толедо — самый деятельный и радикальный из организаторов центра, и хотя в свои двадцать пять лет выглядит как студент колледжа, он заправляет дела­ми центра с такой строгостью, будто это революционная ячейка.

— Вне зоны рабочие вправе организовываться в профсоюзы, но устраи­вать пикеты и демонстрации внутри им нельзя, — рассказал мне Толедо во время двухчасовой ознакомительной лекции в центре. — Групповые дискус­сии на фабриках запрещены, а нам невозможно проникнуть в зону, — и он указал на план, висевший на стене.

Этот заколдованный круг, эта "Уловка-22"*, существует в таких квазичастных зонах повсюду. Согласно отчету Международной конфедерации сво­бодных профсоюзов, "рабочие живут, по сути дела, на "беззаконной" террито­рии, где для защиты своих прав и интересов им постоянно приходится прибегать к "незаконным" действиям".

* "Замкнутый круг", парадоксальное действие — от одноименного названия повести американского писателя Д. Хеллера. — Прим. ред.

Привившаяся в филиппинских зонах система стимулов и наказаний, ко­торая должна была бы постепенно отмирать по мере срастания иностранных компаний с местной экономикой, возымела прямо противоположный эффект. И не только в том, что прилетели новые "ласточки", но и в том, что предприя­тия с профсоюзами, уже работавшие в стране, стали закрываться и вновь от­крываться уже внутри зоны Кавите, чтобы воспользоваться налоговыми льго­тами. Например, продукция для компании Marks&Spencer производилась на заводе, расположенном к северу от Манилы. "Понадобилось всего десять гру­зовиков, чтобы перевезти Marks&Spencer в Кавите, — рассказал мне один проф­союзный активист. — А их профсоюз ликвидировали".

Кавите в этом смысле — отнюдь не исключение. Организация профсоюзов — источник великого страха во всех зонах; любая успешная кампания может иметь суровые последствия и для организаторов, и для рабочих. Такой урок был пре­подан в декабре 1998 года, когда американский производитель мужских соро­чек Phillips-Van Heusen закрыл единственную швейную фабрику в Гватема­ле, на которой действовал профсоюз, уволив при этом 500 рабочих. На заводе Camisas Modernas в 1997 году в результате долгой, изнурительной борьбы и мощного давления, оказанного на компанию американскими группами по за­щите прав человека, был организован профсоюз. Заработная плата выросла с 56 американских долларов в неделю до 71, а убогую до тех пор фабрику приве­ли в порядок. Джей Мазур, президент крупнейшего в Америке профсоюза ра­ботников швейной и текстильной промышленности UNITE (Union of Needletrades, Industrial and Textile Employees), назвал новый трудовой кон­тракт "маяком надежды для более чем 80 000 работающих на "maquiladoras" в Гватемале". Но фабрику закрыли, и маяк надежды превратился в мигающий красный сигнал опасности, напоминающий об уже знакомом запрете: "ника­ких профсоюзов, никаких забастовок".

К эксплуатации экспортных зон привязывают патриотизм и чувство дол­га: молодежь — главным образом девушек, — отправляют на потогонные фаб­рики, как какое-нибудь из предыдущих поколений юношей отправляли на вой­ну. Никто не ожидает вопросов о правомерности таких действий: они просто запрещены. В некоторых центрально-американских и азиатских ЗЭП забас­товки официально поставлены вне закона; в Шри-Ланке законом запрещено все, что могло бы поставить под угрозу доходы страны от экспорта, в том чис­ле издание и распространение критических материалов по этим вопросам.

В 1993 году рабочий одной шри-ланкийской зоны Раниджит Мудиянселаге был убит за то, что кому-то показалось, будто он собрался нарушить этот зап­рет. Он пожаловался на неисправную машину, отрезавшую палец его сотруд­нику, и когда возвращался после того, как зашел спросить о ходе расследова­ния, его похитили. Тело избитого Мудиянселаге было найдено на костре из старых покрышек неподалеку от местной церкви. Сопровождавший его адво­кат, помогавший ему, был убит тем же способом.

Несмотря на постоянные угрозы расправы, Центр помощи рабочим дела­ет робкие попытки организовать профсоюзы в недрах зонных фабрик — с раз­ной степенью успешности. Например, организаторы кампании на швейной фабрике All Asia столкнулись с очень непростым препятствием — изнеможе­нием рабочих. Самая большая претензия швей All Asia, шьющих одежду для Ellen Tracy и Sassoon, — принудительная сверхурочная работа. Обычная смена продолжается с семи утра до десяти вечера, но несколько раз в неделю работ­ницы должны "задерживаться" на работе — до двух часов ночи. Во время авра­лов вполне обычны две такие "смены" — до двух часов ночи — подряд; тогда девушкам остается всего пара часов сна, прежде чем снова ехать на фабрику. Вполне естественно, что большинство рабочих All Asia тратят свои драгоцен­ные 30 минут перерыва на сон, а не на разговоры о профсоюзах. "Мне очень трудно говорить с рабочими, потому что они всегда сонные", — рассказывает мне мать четверых детей, объясняя, почему не удается организовать профсоюз на фабрике All Asia. Она работает на фабрике уже четыре года, но до сих пор не имеет элементарных гарантий трудоустройства и медицинской страховки.

Для работы в зоне характерна эта бесчеловечная комбинация страшной интенсивности труда и отсутствия гарантий занятости. Каждый трудится шесть или семь дней в неделю, а когда подходит время сдавать крупный заказ, люди работают, пока не выполнят его. Многие рабочие хотят работать сверху­рочно, потому что нуждаются в деньгах, но ночные смены считаются слишком тяжелыми. Впрочем, отказ остаться на ночную смену в расчет не принимается. Например, согласно официальному сборнику правил на фабрике Philips, под­рядчика, выполнявшего заказы для Nike и Reebok, "отказ работать сверхуроч­но, когда это требуется", — нарушение, "наказуемое увольнением". Так обстоит дело на всех фабриках, с которыми мне приходилось сталкиваться, и я слыша­ла немало историй, как рабочим, просившим разрешения уйти пораньше, — например, не дожидаясь двух часов ночи, — приказывали с завтрашнего дня на работу больше не выходить.

Кошмарные рассказы о сверхурочной работе доносятся из зон экспортно­го производства независимо от места их расположения; имеются документаль­ные свидетельства о трехсуточных сменах в Китае — рабочих там заставляли спать прямо под их станками. Подрядчикам часто грозят крупные штрафы, если они не выполнят заказ вовремя, сколь неразумными ни были бы установ­ленные заказчиком сроки. Есть сведения о том, как фабричные менеджеры в Гондурасе, выполняя особо крупный заказ с жесткими сроками, вводили рабо­чим амфетамин, чтобы они выдержали 48-часовой марафон.

То, что случилось с Кармелитой...

В Кавите нельзя завести разговор о сверхурочной работе без того, чтобы речь не зашла о Кармелите Алонсо, умершей, по словам ее сослуживиц, "от непо­сильного труда". Алонсо, как снова и снова рассказывают мне все без исключе­ния — и группы рабочих, собравшихся в Центре помощи, и отдельные работ­ницы в беседах наедине, — была швеей на фабрике V.T. Fashions, строчащей одежду среди прочих компаний для Gap и Liz Claiborne. Все, с кем бы я ни разговаривала, непременно хотели, чтобы я знала, как произошла эта траге­дия, чтобы потом рассказать о ней "людям в Канаде, которые покупают эти товары". Кармелита Алонсо умерла после долгого периода ночных смен во время предельно напряженного рабочего сезона. "Тогда надо было отправ­лять очень много товара, и никому не разрешали уходить домой, — вспоминает Хоси, работающая на хлопчатобумажной фабрике, принадлежащей той же фирме, что и фабрика Кармелиты, и тоже выполнявшей в то время крупный заказ. — В феврале мастер производственной линии работал в ночную смену каждый день в течение недели". Алонсо не только работала ночами: ей еще приходилось тратить два часа на дорогу в один конец. Заболев пневмонией, — обычное дело на фабриках, где днем задыхаются от жары, а ночью дышат сгу­стившимися испарениями, — она попросила менеджера дать ей отгул. Тот от­казал. В конце концов Алонсо попала в больницу, где и умерла в Международ­ный женский день — 8 Марта 1997 года.

Я спросила группу рабочих, собравшихся поздним вечером за длинным столом в центре, что они чувствуют в связи со смертью Кармелиты. Понача­лу ответы были путаные: "Чувствуем? Но Кармелита — это мы". А потом Сальвадор, красивый двадцатидвухлетний парень с фабрики игрушек, про­изнес то, что вызвало дружные кивки согласия: "Кармелита умерла из-за сверхурочной работы. То, что случилось с Кармелитой, может случиться с каждым из нас", — сказал он, и его слова прозвучали совсем не в унисон с его голубой футболкой с надписью "Беверли-Хиллз 90210"*.

* Популярный американски телесериал. — Прим. пер.

Этого стресса от сверхурочной работы можно было бы избежать, если бы компании наняли больше рабочих и сделали смены короче. Но зачем им это? Государственный чиновник, назначенный следить за зоной, вовсе не заинтере­сован привлекать владельцев и менеджеров фабрик к ответственности за на­рушения правил сверхурочной работы. Раймондо Награмпа, администратор зоны, признает, что было бы, конечно, лучше, если бы фабрики наняли больше рабочих на менее продолжительный рабочий день, но признается: "Я, навер­ное, оставлю это дело. Думаю, это вопрос управления производством".

Владельцы же фабрик, со своей стороны, не спешат увеличивать ко­личественный состав своей рабочей силы, потому что после большого за­каза может случиться засуха, и тогда они окажутся с избыточной рабочей силой, не нужной для данного объема работ. Поскольку выполнение требо­ваний филиппинского трудового законодательства — это "вопрос управле­ния производством", находящийся "в компетенции менеджмента", менедж­менту гораздо удобнее иметь один постоянный "штат" рабочих, которых можно просто заставить работать больше, когда работы много, и меньше, когда мало. Это — оборотная сторона практики сверхурочной работы: ког­да фабрике выпадает затишье в заказах или случается задержка в постав­ках, рабочих отправляют по домам без сохранения заработка, иногда на целую неделю. Группа рабочих, собравшихся вокруг стола в Центре помо­щи рабочим, начинает хохотать, когда я спрашиваю о гарантиях занятости и гарантированной максимальной продолжительности рабочего дня. "Нет работы — нет денег", — восклицают в унисон эти молодые парни и девушки.

Принцип "нет работы — нет денег" применяется ко всем рабочим — и к штатным сотрудникам, и к контрактникам. Контракты, если и существуют, зак­лючаются всего на пять месяцев или даже меньше, после чего рабочие должны их "перезаключать". Многие фабричные рабочие в Кавите устроены сюда через агентство по найму, расположенное прямо на территории зоны, и оно получает за них зарплату и оставляет себе комиссионные. Иными словами, это — агент­ство по временному трудоустройству фабричных рабочих и еще одна ступень в многоуровневой системе, живущей за счет их труда. В разных зонах начальство использует разные уловки, чтобы не принимать рабочих на постоянную работу в штат со всеми вытекающими отсюда правами и льготами. В maquiladoras Центральной Америки общепринято увольнять рабочих в конце года и снова нани­мать через пару недель, чтобы не придавать им статуса постоянных сотрудни­ков. Такая же практика в Таиланде называется "найми-уволь". Многие рабочие свободных экономических зон в Китае вовсе не имеют контрактов — у них нет никаких прав, и обращаться за помощью им не к кому.

Вот на этом-то упрощенном отношении к трудоустройству система ЗЭП совершенно "проваливается". В принципе, зоны — хорошо задуманный меха­низм глобального перераспределения благ. Да, они переманивают к себе рабо­чие места с Севера, но добросовестный наблюдатель не станет отрицать, что по мере перехода промышленно развитых стран к высокотехнологичной экономи­ке в мировом масштабе только справедливо, чтобы мы делились теми рабочими местами, на которых вырос наш средний класс, со странами, все еще находящи­мися в рабстве нищеты. Проблема в том, что рабочие в Кавите, как и во всех зонах по всей Азии и Латинской Америке, отнюдь не наследуют "наших" рабочих мест. Джерард Гринфилд, бывший директор по исследованиям Азиатского центра мониторинга и ресурсов в Гонконге, утверждает: "Это один из мифов о передис­локации — будто рабочие места, якобы перемещаемые с Севера на Юг, воспри­нимаются как аналогичные и равноценные тем, которыми они были на Севере". Нет, это совсем другие рабочие места. Как принадлежащее компаниям произ­водство превратилось — где-то над Тихим океаном — в "заказы" сторонним под­рядчикам, так же и полноценное трудоустройство где-то на полпути претерпело метаморфозу и стало "контрактами". "Самая серьезная проблема, стоящая пе­ред азиатами, — говорит Гринфилд, — это то, что новое трудоустройство, создан­ное западными и азиатскими транснациональными корпорациями, инвестиру­ющими в Азию, — трудоустройство временное и недолговечное".

По сути дела, рабочие зон во многих регионах Азии, Карибского бассей­на и Центральной Америки имеют больше общего с временными конторски­ми служащими в Северной Америке и Европе, чем с фабричными рабочими в этих же странах Севера. То, что происходит в ЗЭП, — это радикальная пере­мена в самой природе фабричного труда. К такому заключению пришла Меж­дународная организация труда в результате проведенного в 1996 году иссле­дования, выявившего, что массовая передислокация производства в швейной и обувной отраслях "сопровождается параллельным сдвигом производства во многих странах из официального сектора в неофициальный, как правило, с негативными последствиями для уровня заработной платы и условий тру­да". Характер занятости в этих секторах, говорится далее в отчете, изменил­ся от "штатных рабочих мест с полным рабочим днем в сторону преоблада­ния временных с неполным, причем работы, особенно по производству одежды и обуви, все чаще поручаются надомникам и мелким мастерским". Воистину, это не просто история о "миграции" рабочих мест...

"Блуждающая" рабочая сила

В последний свой вечер в Кавите я встретилась в рабочем общежитии с группой из шести девушек, живших в одной крошечной комнате. Четверо из них спали на грубо сколоченных нарах (по двое на каждой лежанке), еще две — на постелен­ных на полу матрасах. Те, что собирали приводы CD-ROM для компьютеров Aztek, Apple и IBM, спали на верхних нарах; те, что шили одежду для Gap, — на нижних. Все были дочерьми крестьян, в первый раз уехавшими из дома.

Эта набитая до отказа цементная коробка, заменявшая им дом, имела ка­кой-то апокалиптический вид — то ли тюремная камера, то ли просто девчон­ки остались ночевать у подружки, отметив ее день рождения. Может, это поме­щение и впрямь переделали из свинарника, но ведь девчонки-то — шестнадцатилетние, и, как все тинейджеры в мире, они заклеили серые, заля­панные стены картинками — пушистыми зверушками, звездами филиппинс­ких боевиков, рекламой из глянцевых журналов с демонстрирующими кру­жевное белье девицами. Через какое-то время серьезный разговор об условиях труда прерывается безудержным хихиканьем и прятаньем под одеялами. По­хоже, мой вопрос напомнил девушкам, что они по уши влюблены в одного проф­союзного лидера, который недавно проводил в Центре помощи рабочим семи­нар о риске бесплодия при работе с опасными химикатами.

А их волнует проблема бесплодия?

"О да, теперь очень волнует".

По дорогам всех экономических зон Азии тянутся стайки девчонок-тинейджеров в синих юбках; они держатся за руки и укрываются от палящего солн­ца зонтиками. Они похожи на возвращающихся домой школьниц. В Кавите, как и повсюду, подавляющее большинство рабочих составляют незамужние молодые женщины в возрасте от семнадцати до двадцати пяти. Примерно 80% рабочих — это, как и мои знакомые в общежитии, мигранты из других филиппинских провинций, приехавшие на работу в зону; коренного населе­ния Розарио здесь всего 5%. Как и фабрики-"ласточки", они ничем не связаны с этим местом. Раймондо Награмпа, администратор зоны, говорит, что миг­рантов вербуют в зону, чтобы скомпенсировать присущее Кавите "своеобра­зие", которое делает местных жителей непригодными для работы на фабрике близ дома. "Я ничего не имею против "своеобразия" Кавите, — говорит он, сидя в своем просторном кабинете с кондиционированным воздухом. — Но по моим наблюдениям, это "своеобразие" не сочетается с фабричной жизнью. Им всегда надо что-нибудь "побыстрее". У них не хватает терпения работать на конвейере". Награмпа объясняет это близостью Розарио к Маниле, поэто­му "можно сказать, что у жителей Кавите нет постоянного страха, что они не смогут прокормиться... А вот приехавшие из провинции, из бедных регионов, к образу жизни большого города не привычны. Им спокойнее просто рабо­тать на фабрике — ведь, в конце концов, это большой прогресс по сравнению с привычным для них сельским трудом, когда они жарились под солнцем. Для неквалифицированного провинциального рабочего, деревенского жите­ля, работать внутри помещения фабрики лучше, чем под открытым небом". Я спрашивала мнение десятков рабочих зоны (все они без исключения были приезжими из сельской местности) о том, что говорил Раймондо На­грампа. Его слова возмутили всех.

— Это не по-людски! — воскликнула Розалия, чьей работой было уста­навливать индикаторные лампы на компьютерные мониторы для IBM. — Наши права попирают, а сеньор Награмпа говорит так только потому, что не испытал на себе работу на фабрике и не знает, каково это.

Сальвадор, парень в футболке с "Беверли-Хиллз", был вне себя.

— Сеньор Награмпа получает кучу денег, у него есть кондиционер и своя машина — ясное дело, он скажет, что мы сами выбрали эту работу, — ему-то это выгодно, а нам? Да, на ферме работать трудно, но зато дома наши родные и друзья, там свежая еда, а не сушеная рыба с утра до ночи.

Эти слова явно отозвались в душе скучающей по дому Розалии:

— Я очень хочу быть с моими родными в деревне, — тихо говорит она и начинает при этом выглядеть даже младше своих девятнадцати. — Там лучше, там у меня родители, а здесь даже некому за тобой поухаживать, если заболеешь.

Многие рабочие из деревни рассказывали мне, что остались бы дома, если бы могли, но их не спрашивали: семьи большинства из них лишились своих

хозяйств, вытесненных полями для гольфа, непродуманными законами о земель­ной реформе и опять-таки зонами экспортного производства. Другие говорят, что приехали в Кавите единственно потому, что вербовщики, приезжавшие в их деревню, обещали заработки достаточно высокие, чтобы можно было посылать деньги нищенствующим семьям. Тем же самым, по их словам, других девушек их возраста завлекали в Манилу на работу в индустрию сексуальных услуг.

Еще несколько юных женщин захотели поделиться со мной данными им обещаниями. Проблема, говорили они, в том, что сколько в зоне ни работай, а домой посылать удается не больше нескольких песо.

— Если бы у нас была земля, мы бы остались и кормились с нее, — гово­рит Ракель, совсем юная девушка с одной из швейных фабрик. — Но мы — безземельные, и у нас нет выбора: только работать в экономической зоне, хотя это очень трудно, и все здесь ужасно несправедливо. Вербовщики гово­рили, что мы будем много зарабатывать, но я не только не могу ничего посы­лать родителям, но и себя содержать не получается.

Таким образом, рабочие в Кавите оказались в проигрыше во всех отноше­ниях — и без дома, и без денег. Комбинация страшная. Недосыпание, недоеда­ние и тоска по дому создают в общежитии атмосферу безнадежной печали.

— Мы чужие на этих фабриках. И в общежитии мы чужие, потому что приехали из дальних мест, — сказала мне сборщица электроники Лиза. — Мы здесь как иностранцы.

Сесиль Туико, одна из организаторов Центра помощи рабочим, слуша­ла наш разговор. Когда рабочие разбрелись по темным улочкам Розарио к своим общежитиям, она заметила мне, что именно этого чувства отчужденно­сти, которое с такой горечью высказывают рабочие, как раз и добиваются работодатели, когда вербуют для работы в зоне мигрантов, а не местных жителей. С той же приглушенной, ставшей уже чем-то обыденным яростью, какую я наблюдала у многих защитников гражданских прав на Филиппи­нах, Туико говорит, что фабричные менеджеры предпочитают молодых де­вушек, приехавших издалека и не окончивших школу, потому что те "всего боятся и ничего не знают о своих правах".

Еще одно достижение зоны: фабричный рабочий нового типа

Их наивность и беспомощность, несомненно, облегчает менеджерам задачу под­держания дисциплины, но есть и другие причины, по которым они предпочитают молодых. Женщин часто увольняют с зоны на середине третьего десятка, говоря им, что они "слишком стары" и их пальцы недостаточно ловки. Это очень эффек­тивный способ минимизировать число матерей в штате компании.

В Кавите мне рассказывают о том, как беременных женщин, несмотря на их мольбы, начальники заставляют работать до двух часов ночи; как женщи­ны, работающие в гладильных цехах, рожают младенцев с ожогами на коже; как у женщин, штампующих пластмассовые детали для радиотелефонов, рож­даются мертвые дети. Я слышу исполненные подробностей повести, рассказы­ваемые шепотом и торопливо, с тем же выражением ужаса на лице, какое я вижу, когда разговор заходит о Кармелите Алонсо. Некоторые из этих исто­рий явно апокрифичны — это легенды зоны, порожденные страхом, но издева­тельства над беременными женщинами — подтверждаемый документами факт, и проблема эта простирается далеко за пределы Кавите.

Поскольку большинство зонных работодателей стремятся избежать оп­латы социальных пособий, поддержания устойчивого графика работы и пре­доставления каких бы то ни было гарантий занятости, материнство в этих зонах "розовых воротничков" стало настоящим наказанием. Исследование, проведенное правозащитной организацией Human Rights Watch, ставшее ос­новой жалобы на неисполнение договора о трудовых отношениях в рамках NAFTA*, выявило, что женщины, нанимавшиеся на работу на мексиканские maquiladoras, должны были проходить тест на беременность. Исследование, называющее в числе причастных к такой практике инвесторов экономических зон такие компании, как Zenith, Panasonic, General Electric, General Motors и Fruit of the Loom, обнаружило, что "беременным женщинам отказывают в при­еме на работу. Более того, работодатели на maquiladoras иногда плохо обраща­ются с беременными и увольняют их с работы". Исследователи выявили при­меры жесткого обращения с беременными, когда их принуждали увольняться: заставляли работать в ночную смену или сверхурочно без дополнительной оплаты, нагружали физически тяжелой работой. Их не отпускали с работы на приемы к врачу, что приводило к выкидышам прямо на рабочих местах. "Так, — говорится в отчете, — беременных работниц заставляют делать выбор между сохранением здоровой, полноценной беременности и сохранением работы".

* North American Free Trade Agreement — соглашение между США, Канадой и Мексикой о создании Североамериканской зоны свободной торговли. — Прим. ред.

Известно о других распространенных в зонах, хотя и не столь регуляр­ных методах уклонения от дополнительных расходов и ответственности, связанных с работницами с детьми. В зонах Гондураса и Сальвадора му­сорные свалки завалены пустыми пакетиками из-под противозачаточных пилюль, которые, говорят, раздают прямо в помещении фабрик. Есть све­дения о том, что в зонах в Гондурасе начальство заставляет женщин делать аборты. На некоторых мексиканских maquiladoras от женщин требуют до­казательств, что у них продолжаются месячные, прибегая к таким унизи­тельным методам, как ежемесячная проверка прокладок. Работниц держат на 28-дневных контрактах (средняя продолжительность менструального цикла), что позволяет легко от них избавляться, как только беременность становится очевидной. Есть сообщение об одной работнице из Шри-Ланки, которая так страшилась потерять работу после родов, что утопила сво­его младенца в унитазе.

Повсеместное нарушение в зонах прав женщины на деторождение — самое яркое подтверждение того факта, что многие корпорации — произво­дители массовых потребительских товаров, традиционно исполнявшие роль массового работодателя, эту функцию исполнять перестали. Нынешний "новый курс"* обхождения с рабочими это курс на "отказ от всяких согла­шений" с ними.

* Аллюзия на Новый курс Ф. Д. Рузвельта. — Прим. пер.

Бывшие производители, а ныне гении маркетинга, до такой степени избегают принимать на себя какие бы то ни было обязательства, что создают рабочие коллективы, состоящие из бездетных женщин, и систе­му ни к чему не привязанных фабрик с не привязанными к ним рабочими. В своем письме в адрес Human Rights Watch, объясняющем дискримина­цию беременных женщин на maquiladoras, General Motors без лишних слов заявляет, что "не будет брать на работу женщин в состоянии беременнос­ти", чтобы "избежать существенных финансовых обязательств, налагаемых мексиканской системой социального страхования". Со времени опублико­вания критического отчета о GM компания изменила свою политику. Но и теперь она являет разительный контраст с теми днями, когда компания провозглашала принцип, что взрослый мужчина, работающий на ее авто­мобильных заводах, должен получать достаточно не только для того, чтобы содержать семью из четырех человек, но и иметь машину производства GM. С1991 года General Motors упразднила в США 82 000 рабочих мест и собирается к 2003 году упразднить еще 40 000, передислоцируя производство в maquiladoras и в их клоны по всему миру. Где те дни, когда этот автомо­бильный концерн гордо провозглашал: "Что хорошо для General Motors, хорошо и для страны"?

"Кочующие" фабрики

В этой заново созданной системе не только рабочие ходят с одноразовым пропуском. Дающие им работу фабрики-"ласточки" построены так, что­бы быть максимально гибкими: использовать налоговые льготы и стиму­лы, отслеживать колебания курсов валют и извлекать выгоду из жесткого правления диктаторов. В Северной Америке и Европе "миграция" рабо­чих мест стала слишком знакомой всем угрозой. Исследование, проведен­ное по заказу Комиссии по труду NAFTA, выявило, что между 1993 и 1995 годами в США "работодатели грозились закрыть 50% всех предприятий с зарегистрированными на них профсоюзами... Конкретные, недвусмыслен­ные угрозы включали в себя наклеивание на все оборудование предприя­тия транспортных ярлыков с мексиканским адресом и вывешивание гео­графических карт Северной Америки со стрелками, протянутыми от места расположения предприятия к Мексике". Исследование обнаружило, что в 15% такого рода случаев компании исполняли свои угрозы и закрывали полностью или частично предприятия с только что созданными там проф­союзами — в 80-х годах, до создания NAFTA, предприятия закрывались втрое реже. В Китае, Индонезии, Индии и на Филиппинах угроза зак­рытия заводов и "миграции" рабочих мест действует еще сильнее. Посколь­ку отдельные производства и целые отрасли настроены избегать налогов, растущей стоимости труда и усиления контроля за экологической чисто­той производств, фабрики-"ласточки" строятся так, чтобы быть мобиль­ными. Некоторые из них вполне могут "перелетать" три-четыре раза и, как показывает история субподрядчиков, после каждого нового "переле­та" становятся все более легки на подъем.

Когда "летучие" транснациональные корпорации впервые приземли­лись на Тайване, в Корее и Японии, многими из их предприятий владели и управляли местные предприниматели. Например, в южнокорейском горо­де Пусане, известном в 80-х годах как "кроссовочная столица мира", корей­ские предприниматели управляли заводами, работавшими на Reebok, L.A.

Gear и Nike. Но когда в конце 80-х корейские рабочие стали бунтовать про­тив низкой — доллар в день — заработной платы и создали профсоюзы для борьбы за улучшение условий труда, "ласточки" снова снялись с места. Меж­ду 1987 и 1992 годами корейские зоны экспортного производства лишились 30 000 рабочих мест; в обувной промышленности меньше чем за три года исчезла треть рабочих мест. Весьма похожая ситуация и на Тайване. Име­ются документы о производителях продукции для Reebok, наглядно демон­стрирующие закономерности "миграции". В 1985 году Reebok производила почти все свои кроссовки в Южной Корее и на Тайване, в Индонезии же и Китае не имела никаких предприятий. К 1995 году почти все фабрики "уле­тели" из Кореи и с Тайваня, а 60% контрактов Reebok "приземлились" в Индонезии и Китае.

Но на этом новом этапе своего путешествия фабрики уже не принадле­жали индонезийским и китайским подрядчикам. Ими владели и управляли те же корейские и тайваньские компании, что и до "перелета". Когда транс­национальные корпорации отозвали свои заказы из Кореи и с Тайваня, их подрядчики последовали за ними, закрывая бизнес у себя дома и строя фаб­рики в странах, где рабочая сила по-прежнему дешева — в Китае, Индоне­зии, Таиланде и на Филиппинах. Один из таких подрядчиков — самый круп­ный поставщик продукции для компаний Reebok, Adidas и Nike, тайваньская фирма под названием Yue Yuen. Yue Yuen закрыла большинство своих пред­приятий на родине и в погоне за дешевой рабочей силой ринулась в Китай, где в рамках одного только производственного комплекса создала 54 000 рабочих мест. Для Чи Нэнь Цая, одного из хозяев компании, это просто разумное деловое решение — направляться туда, где рабочие голодают: "Тридцать лет назад, когда Тайвань голодал, мы были более эффективны именно там", — говорит он.

Положение тайваньских и корейских боссов уникально для эксплуатации этого голода: они могут на личном примере объяснить рабочим, что происхо­дит, когда приходят профсоюзы и повышается заработная плата. А поддержи­вать связи с подрядчиками, у которых уже не раз выбивали почву из-под ног, — это со стороны западных транснациональных корпораций просто гениальное управленческое решение. Вчерашние жертвы — сегодняшние надсмотрщики: лучшего способа держать себестоимость на низком уровне не найти.

Такая система не очень способствует ощущению стабильности в Ка-вите и в филиппинской экономике в целом, которая уже и так слишком уязвима для сил глобализации — ведь большинство тамошних компаний принадлежит иностранным инвесторам. Как сказал мне филиппинский экономист Антонио Туйан: "Подрядчики вытеснили филиппинских по­средников". Туйан, директор расположенного в Маниле научно-иссле­довательского центра, крайне критично относится к экономической поли­тике правительства и поправляет меня, когда я называю здания, которые видела в зоне Кавите, "фабриками". "Это не фабрики, — говорит он, — это склады рабочей силы".

Он объясняет, что, поскольку все материалы импортируются, на этих фабриках ничего не производят, а только собирают. (Компоненты произ­водят в третьих странах, где рабочие более квалифицированы, чем здесь, но их труд не так дорог, как в США или Европе.) И правда, теперь, после слов Туйана, я вспоминаю: когда я однажды влезла на водонапорную баш­ню, увидела под собой зону и ощутила "невыносимую легкость" Кавите, одной из составляющих этого впечатления было отсутствие — кроме как над единственным мусоросжигателем — дымовых труб. Для чистоты воз­духа Розарио это, несомненно, плюс, но для промышленного комплекса такого размера, как Кавите, очень странно. Как странно и то, что с точки зрения местных потребностей нет ни малейшего смысла вообще произво­дить то, что производится на территории зоны. Бродя по недавно вымо­щенным улочкам Кавите, я удивлялась многообразию производимой там продукции. Как и большинство несведущих, я полагала, что азиатские эк­спортные зоны полны производителями одежды, обуви и электроники. В Кавите это не так: завод по производству автомобильных сидений со­седствует с обувной фабрикой, а у ворот предприятия напротив сложена дюжина алюминиевых корпусов быстроходных катеров. На соседней ули­це через открытые двери видны стойки-вешалки с платьями и пиджака­ми, а на стоящей впритык фабрике Сальвадор делает сувенирные брело­ки и прочую галантерею.

— Понимаете, — говорит Антонио Туйан, — в нашей стране промыш­ленность настолько деформирована, настолько хаотична, что сама по себе существовать уже не может. Все это, знаете ли, мифология. Все вокруг твер­дят о развитии местной промышленности в обстановке глобализации, но все это — миф.

Неудивительно, что обещание индустриализации в Кавите звучит, ско­рее, как угроза. Это место — мираж экономического развития.

Покупатели снимаются с места

Все, что только ни происходит в зоне, происходит на фоне страха перед тем, что "летучие" транснациональные корпорации снова отменят свои заказы и "мигрируют" в места с более благоприятными условиями. Этому способствует и давняя "нестыковка": несмотря на то, что производители брэндов, такие, как Nike, Gap и IBM, не имеют здесь никакой недвижимости — им не принадлежат ни здания, ни земля, ни оборудование, — они вездесущи и держат в руках браз­ды правления. Как покупатели, они настолько могущественны, что хлопоты, которые неизбежно причиняет им владение фабриками, стало выглядеть, с их точки зрения, никому не нужным микроменеджментом. А поскольку фактичес­ким владельцам и менеджерам фабрик, если они хотят, чтобы их оборудование продолжало работать, абсолютно необходимы крупные подряды, позиция ра­бочих, добивающихся улучшения условий труда, оказывается, как никогда, сла­бой: ведь невозможно сесть и договориться с бланком заказа. Таким образом, даже классическое Марксово противоречие между трудом и капиталом в зоне не работает: транснациональные корпорации, владельцы крупнейших брэн­дов, отказались, используя терминологию Маркса, от "средств производства", не желая обременять себя ответственностью, налагаемой фактическим владе­нием и управлением предприятиями и наймом рабочей силы.

Если уж на то пошло, не владея предприятиями, транснациональные корпорации получают даже больше влияния на производство. Как и боль­шинство преданных своему брэнду потребителей, они не видят причин ут­руждать себя вопросом о том, как именно производят то, что они так выгодно покупают: просто берут товар, а поставщиков заставляют ходить на цыпоч­ках, потому что имеют выгодные предложения от уймы других подрядчиков. Один подрядчик из Гватемалы по имени Йонг Ил Ким, чья фабрика Sam Lucas производит одежду для магазинов Wal-Mart и J.C. Penney, говорит, что его клиенты-брэнды "заинтересованы только в высококачественной одежде, быстрой доставке и низких ценах на пошив — и больше ни в чем". В такой обстановке беспощадной конкуренции каждый подрядчик готов поклясться, что сможет поставлять товар дешевле других, если только брэнды не начнут производить товары в Африке, Вьетнаме или Бангладеш или не обратятся к услугам надомных работников.

Власть брэндов может порой проявляться в еще более бесцеремонной форме — ее используют для воздействия на государственную политику стран, в которых расположены экспортные зоны. Компании или их пред­ставители делают публичные заявления о том, как повышение минималь­ной предусмотренной законом заработной платы может сделать данную азиатскую страну слишком дорогой на существующем рынке труда, — о чем и не замедляют сообщать индонезийскому правительству подрядчики ком­паний Nike и Reebok всякий раз, когда забастовочное движение начинает выходить из-под контроля. Назвав забастовку на фабрике Nike "недопус­тимой", Антон Супит, председатель Индонезийской ассоциации произво­дителей обуви, которая представляет подрядчиков Nike, Reebok и Adidas, призвал к вмешательству индонезийскую армию. "Если власти не смогут справиться с забастовками, особенно с такими, что ведут к насилию и звер­ствам, мы лишимся наших иностранных закупщиков. Правительственные доходы от экспорта упадут, а безработица возрастет". Корпоративные по­купатели порой участвуют и в разработке международных торговых согла­шений, стремясь понизить квоты и тарифы, или даже напрямую давят на правительство, добиваясь смягчения законодательных ограничений. На­пример, рассказывая об условиях, на которых Nike согласилась сделать "страной происхождения" своей обуви Китай, вице-президент компании Дэвид Чанг объяснил: "Мы сразу же сказали китайцам, что по ценам они должны быть способны конкурировать с другими нашими дальневосточ­ными странами-поставщиками, потому что стоимость передислокации биз­неса в Китай была огромна... Мы надеемся на 20-процентное преимущество в цене перед Кореей". Ну а какой следящий за ценами покупатель не срав­нивает разные магазины? И если переключение на более "конкурентоспо­собную" страну вызывает массовые увольнения в каком-то другом уголке мира, то в чьей-то чужой крови оказываются чьи-то чужие руки. Как сказал глава Levi's Роберт Хаас: "Речь идет не о "миграции" рабочих мест".

Транснациональные корпорации бурно открещиваются от обвинений в том, что устраивают "гонку к пропасти", заявляя, что их присутствие спо­собствует повышению жизненного уровня слаборазвитых стран. CEO Nike Фил Найт сказал в 1996 году: "Последние 25 лет Nike приносит с собой повсюду, где работает, хорошие рабочие места, совершенствование трудо­вых отношений и повышение жизненного уровня". А когда представите­лю Disney указали на нищенский уровень оплаты труда на Гаити, тот сказал корреспонденту Globe and Mail: "Это процесс, через который проходят все развивающиеся страны, — Япония и Корея несколько десятиле­тий назад тоже находились на этой стадии". И нет недостатка в экономи­стах, готовых переворошить имеющиеся горы свидетельств о корпора­тивных злоупотреблениях и "научно доказать", что потогонная система — не признак поруганных прав человека, а знак того, что процветание уже не за горами. "Меня заботит, — сказал прославленный гарвардский эко­номист Джефри Д. Сакс, — не то, что существует слишком много предпри­ятий с потогонной системой труда, а что их слишком мало... это те самые рабочие места, что были ступеньками на пути прогресса в Сингапуре и Гонконге, и именно такие рабочие места должны прийти в Африку, чтобы помочь людям вырваться из изнурительной деревенской нищеты". Кол­лега Сакса Пол Крагмен вторит ему, доказывая, что развивающимся стра­нам приходится выбирать не между хорошими рабочими местами и пло­хими, а между плохими и полным их отсутствием. "Среди ведущих экономистов преобладает мнение, что развитие такого рода системы за­нятости — благая весть для мировой бедноты".

Однако этой защите потогонной системы с позиции "не вспотеешь — не поешь" был нанесен серьезный удар, когда финансовые системы стран, которые, по идее, должны были бы получать от этой модели развития наи­большую выгоду, стали рушиться, как карточные домики. За счет инфля­ции сначала в Мексике, потом в Таиланде, Южной Корее, на Филиппи­нах и в Индонезии минимальная зарплата, которую рабочие приносили домой, стоила, а во многих случаях продолжает и поныне стоить меньше, чем в те прошедшие года, когда "экономическое чудо" впервые явилось, чтобы осчастливить собой их страны. Директор по связям с общественно­стью Nike Вейда Менеджер раньше утверждал, что "рабочие места, кото­рые мы предоставляем женщинам и мужчинам в странах с развивающи­мися экономическими системами, таких, как Вьетнам и Индонезия, — это мост надежды на гораздо более высокий уровень жизни". Но к зиме 1998 года все, a Nike лучше других, уже знали, что мост этот обрушился. С де­вальвацией местной валюты и безудержной инфляцией реальные доходы трудящихся на индонезийских фабриках Nike снизились в 1998 году на 45%. В июле того же года президент Индонезии Б. Хабиби призвал 200 миллионов своих сограждан посодействовать экономии скудеющих наци­ональных запасов риса и попоститься два дня в неделю с рассвета до зака­та. Модель развития, построенная на нищенской оплате труда, не только не дала хода стабильному улучшению условий, но и показала себя как "шаг вперед — три шага назад". И уже к началу 1998 года не осталось никаких сияющих "азиатских тигров", на которых можно было бы с гор­достью указать, а доводы тех корпораций и экономистов, которые с осо­бым рвением защищали потогонную систему, оказались полностью диск­редитированными.

Страх перед "перелетом" предприятий в последнее время особенно си­лен на Кавите. Курс местной валюты начал стремительно падать вниз за несколько недель до моего приезда, и положение с тех пор только ухудша­лось. К началу 1999 года цены на основные потребительские товары — рас­тительное масло, сахар, курятину, мыло — выросли на 36% по сравнению с предыдущим годом. Зарплата, которая едва позволяла сводить концы с кон­цами, теперь уже не дает и этого. Рабочие, начавшие было находить в себе мужество противостоять начальству, теперь сталкиваются не просто с уг­розой массовых увольнений и закрытия фабрик, а с ее реальным исполне­нием. В 1998 году 3072 предприятия на Филиппинах либо закрылись, либо значительно сократились — на 166 % больше, чем в прошлом году. Компа­ния Nike уволила со своей фабрики Philips, через ворота которой я разгля­дела горы обуви, 268 рабочих. Спустя несколько месяцев, в феврале 1999 года, Nike ушла еще с двух филиппинских фабрик, расположенных непода­леку, в экспортной зоне Батаан, при этом было уволено 1505 рабочих. Но Филу Найту не пришлось самому делать эту грязную работу: он просто прекратил размещать там заказы, а все остальное оставил подрядчикам. Как и сами фабрики, это сокращение рабочих мест прошло не под знаком найковской загогулины.

Быстротечность, вплетенная в саму ткань свободных экономических зон, — это крайнее проявление отказа корпораций от капиталовложений в мир труда, который происходит сейчас на всех уровнях экономики. Может быть, Кавите и была мечтой капиталиста, но перевод постоянных рабочих в категорию временных — это игра, в которую можно поиграть и дома, а других подрядчиков долго искать не придется. Журналист Business Week Аарон Бернстайн написал: "С тех пор как в начале 80-х пошел процесс пе­редачи производства новым "источникам товаров", он распространился практически на все отрасли экономики, и теперь компании спешат сбро­сить с себя бремя штатов, сокращая их повсюду — от отделов кадров до вычислительных центров". Как мы увидим в следующей части книги, те же побуждения, что питают конфликт между брэндом и товаром и между подрядом и постоянными рабочими местами, вызывают в наше время в Се­верной Америке и Европе эти новые тенденции на рынке труда — использо­вание временных работников, нештатных подрядчиков и надомников, рас­пространение найма на неполный рабочий день.

Речь идет не о "миграции" рабочих мест. Речь идет о бегстве от них.

I СОДЕРЖАНИЕ I